Я ушёл от неё тогда, когда она в сотый раз заикнулась подругам о моём лишнем весе. На себя бы посмотрела, бочка! Раньше мы с ней вполне умещались на небольшом диванчике, прижимались друг к другу, греясь спинками и слушая дыхание друг друга… А теперь нет. Теперь диван – для неё, мне отводится другое место — на стуле или в кресле рядом.
Да как она вообще так может?! Мой вес, наш с ней мой вес – это наше личное, интимное дело! Разве можно вот так выносить ЭТО на обсуждение с какими–то вертихвостками–ЗОЖницами?! Тоже мне, третейский суд! И ещё диету для меня придумала, советовалась с кем–то там по телефону, приготовила какое–то варево, поставила передо мной, мол, угощайся, дорогой. А я оттолкнул и есть не стал. Нормальной давай еды, как все мужики в моём возрасте употребляют! Она глазами похлопала, ручками своими пухленькими развела, запричитала, уговаривать принялась. Но я упрямый, если что решил, то не сдвинешь меня! Мужик!
Думала, что я не заметил, как она фоткала меня сбоку, мой свисающий живот, круглые бока, тельце моё?! Как цитировала то стихотворение: «Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утёсе…» Да она и читать–то правильно его не может. Надо «пИнгвин» говорить, это нам профессор один, с кафедры филологических наук рассказывал. Но моя свистушка лепит, что ни попадя, а подружки слушают…
Ну так вот. Унижения больше терпеть не намерен. Ушёл. Молча, тихо, по–английски. Вещи собирать не стал, пусть плачет теперь над ними, горькие слёзы свои утирает. Меня не вернуть! Записку тоже не писал, много чести! Да и несподручно мне было, некогда.
Вещи… Имущество… Всё ж ей оставил, неблагодарной! Ну а какие, впрочем, вещи… Так, по мелочи, даже чемодан тащить неохота ради этого скудного скарба. Ничего! Обзаведусь новым. Женщин на свете много, я красив, так что переживать не о чем, на улице не останусь!
А она ещё хлебнёт! Сколько ночей я выслушивал её нытье о жизни, сколько соли она на меня вылила, сколько этих вот захлёбывающихся рыданий я выслушал, мама дорогая! И про любовь говорили мы, и про жизнь, и про то, какой начальник у неё недальновидный, и про маникюршу, что цвет не тот накрасила, он, видите ли, под платье совершенно не подходит… А весной!.. Что она, эта моя, творила весной! Это ж ужас. Разъестся сама в холодный период, – ну, сами знаете, как там у них, у женщин, на работе – то чайку с сушечками, то сушечки с кофе, то плюшки кто–то принёс, то пиццу заказали… Весной рыдания – в платье не влезает, шорты не застёгиваются. И она мне после этого будет говорить о боках моих налитых?!
А Масленица! Это ж какой–то обжорный период! Она печёт блины каждый день, тащит это всё на работу. Мне достаются остатки, четыре–пять блинов я успевал перехватить за неделю… Ну и всё! А остальное – ей и подружкам. Видел я этих подружек. К нам на день рождения приходили. Те ещё барышни! На меня зыркали, всё норовили в контакт вступить. Но я держался, верен был своей Людке. Она ж моя единственная!
Но теперь всё! Всё! Свободен. Иду по улице, сам себе нарадоваться не могу. Мокровато, конечно, весна. Снег, упертый парень, таять не хочет, дык ещё наваливает ночью, как будто в феврале… Но солнце, ребята! Вы гляньте! Один глаз прищурьте, а вторым на золотой диск быстренько посмотрите! Радует нас светило, аж по спине печёт! Хорошо, когда ты сам собой доволен, своим выбором, свободой, знаешь, что прав, а от того и радостно!
Погулял в парке, посидел на лавке. Там какие–то старички играли в шахматы, улыбнулись мне, кивнули. Я тоже кивнул. А что, хорошим людям не грех и ответить. Они пригласили с ними по бутербродику перехватить. Я согласился. Люда нам колбасу не покупала. Максимум, сама в духовке мясо запечёт, да и то всё только себе. Меня ограничивала, все боялась, что от ожирения сердце не выдержит. Эх, вот не усвоила она, что мужик любит через еду. Потеряла такого МЕНЯ!
Ближе к вечеру старички ушли, пожелав мне всего хорошего. Они, как два совершенно одинаковых столбика, шли по аллее в светло–коричневых плащиках и вязаных серых шапочках. На ногах – галошки, блестят на закатном солнышке, аж глаза слепит…
Ушли, сказали, к жёнам, домой. Рабы! А я свободен и могу отправиться дальше. Усталости нет, голода тоже. Вот так бы прогулять целую ночь!..
Появилась, было, мысль, подкрасться к нашему участку, откуда я ушёл, посмотреть, как там Люда, переживает ли? Мечется, небось, по крыльцу, все глаза проглядела! Пойти? Нет, рано. Пусть пострадает. Может вообще дрыхнет, не заметила, что меня нет.
Моя Людочка любит поспать после обеда. Приляжет на софу, та скрипнет надрывно, протяжно так, а моя ладошки под щечку свою пухленькую положит, зевнёт сладко и, уже гляжу, спит. Она, когда спит, очень красивая становится. Личико разглаживается, строгие морщинки уступают место мягким переходам, нежным изгибам подбородка. Губки улыбаются, глазки жмурятся… Что–то там снится моей девочке хорошее, что–то доброе!..
Ну вот, заныло в груди. Сердце… Уже вроде скучать начал по ней. Надо срочно вспомнить плохое!
Она назвала меня толстым. Она это сделала. Она показала, каким я стал, своим подругам. Унизила. Не вернусь! Долой жалость! Люда не заслужила её!
Когда стемнело, стало снова подмораживать. А я как–то не по сезону, честно говоря, одет. Надо было со стариками идти, снял бы у них угол, посидели вечерком, попели бы… Я люблю петь. Что пою? Всякое. Кто что затянет, я всегда готов помочь. Вот только на музыкальных инструментах я не играю, не даются они мне. Итак, куда податься? Надо в тепло, и чтобы сытно покормили!
— Эй! — слышу сзади окрик. — Ты чего тут! А ну проваливай!
Оборачиваюсь. У калитки чужого участка стоит облезлый какой–то, вроде постарше меня, глаза злые, сощуренные.
— Да вы что так грубо! Я просто гуляю. А, извините, вы не знаете, где бы мне комнату снять, ну, или угол? — миролюбиво спрашиваю я, но унижаться не намерен. Прогонит — гордо удалюсь, не буду просить о снисхождении.
— Угол? Ну, парень, у нас можно, конечно. А что, ты от своей ушёл? Видел, как вы приехали. Ваше «Шевроле» всю дорогу разбило!
— Да это Людка! Из неё водитель вообще кошмарный. Тыр–пыр, еле добрались. Уперлась, хочу, говорит, за руль! Ну а мне что оставалось?.. Терпел, что поделать, ведь любимка…
— А чего ж ты, парень, ушёл, если такая у тебя любимка?! — удивился облезлый.
— Надоела. Вес мой ей не нравится, решила на диету посадить. Противно! Выходит, когда я стройный был, поджарый даже, она меня любила, а теперь, когда годы уже своё взяли, да и жизнь сытная и спокойная, чуть меня округлили, я ей уже не гожусь?! Извините, так не пойдёт. Я – это я, хочешь, толстый, хочешь, худой.
— Не, ну ты, правда… Это… Того, брат… — скептически оглядел меня облезлый. — Лишку поднабрал прилично! Одышка, поди, замучила? С таким–то весом!
— И вы туда же?! Да как не стыдно! Мне так нравится, мне хорошо, так и отвяжитесь! Напридумывали стандартов себе, и всех под них режут! Вот по телевизору показывают этих девочек–модниц…
— Моделей, — поправил меня собеседник. Мы уже сидели на лавке в его саду и мирно беседовали.
— Да, моделей. Ну вот куда?! Разве это нормально – такими–то быть?! Твоя вот такая?
Облезлый покачал головой.
— Неа. Я б с такой не смог. Жёстко! Чего на костях–то лежать!
Мы посмеялись оба. Это он в точку! Про кости.
— Вот и моя тоже — пухлёныш. Там, говорят, гормоны у них, перестройки всякие, у женщин–то. Вот Людмилу мою тоже зацепило. Но я и не против. Тепло с ней, ласково, уютно – так и пусть разрастается, лишь бы здоровью не вредило. Так нет! Она по утрам прыгает перед телевизором, гантели себе купила, пять кило каждая, тягает гири, от деда, говорит, остались… А я сижу, смотрю, – сердце кровью обливается, ведь тяжело же! А она – женщина!.. Меня хотела на беговую дорожку поставить. Но я сразу отказался. Глупости какие! Мой вес – это моя заслуга и почётно наетые запасы. Не отдам! Не нравлюсь таким? Вообще не проблема! Уйду, пусть живёт одна. Ишь, с подружками меня обсуждать! Доигралась! Теперь где она себе ещё мужика такого найдёт?! Нигде.
Я огляделся, поёжился. Мой собеседник тоже как–то передёрнулся.
— Ну, пошли в дом. А какой твой участок, говоришь? — поинтересовался он, шагая чуть впереди. — Меня Аркашей зовут. А тебя?
— Да тридцать девятый дом. Тот, что у колодца. Меня Веней.
— Кирпичный дом, крыша с зеленым шифером и антенна покосившаяся? — уточнил Аркадий, вяло дотронулся до моего плеча, будто хотел рукопожатие произвести, но не смог. — Так это ж на другом конце деревни!
— Точно. Дом с антенной, что на проводах висит. Молния ударила в прошлом году, так теперь и держится железяка на честном слове. Я–то высоты боюсь, а то бы поправил… — протянул я. Вдруг стало тоскливо. В домиках напротив зажигались огоньки, за шторами были видны силуэты людей. Где–то играла музыка, кто–то слушал новости. Слева доносился детский смех, потом женский голос позвал ужинать… Я загрустил… Ну вот как я теперь без Люды?.. Всё–таки жили же, есть, что вспомнить…
— Ничего. Пойдём к нам. Ночку перекантуешься, а дальше решим, что и как! — уверенно заключил Аркадий и повёл меня к дому. — Ты особо не шуми, дед у нас болеет, все вокруг него скачут, под ноги попадаться не надо.
— Хорошо! А чем болен–то? Врачи что говорят? — у Люды тоже когда–то болел дед, я кое–что в этом понимаю.
— А кто же его знает?! Вирус — он и в Африке вирус. Проходи.
Мы остановились в полутёмной комнатке с забитыми досками окнами и пахнущим мышами ковром на полу.
— Не понял, — я развернулся. — Это что?
Аркадий усмехнулся.
— Это мой дом. Небогато, да? Не привык ты к такому? Ты ж, по всему судя, на шёлковых простынях кости раскидывал, да в розовом облаке витал? А у нас всё проще. Плесень видишь? Вон там, в углу.
Я презрительно кивнул.
— Осторожно, не трогай. От неё чешется всё. А вон там кухня у нас! — Аркадий кивнул на отдельно стоящий домик в глубине сада. — Но сегодня готовить моя не будет. Ездила в город, за рулём два часа, потом ещё полтора ждала у магазина ДПС, прикинь! На нашей «Ниве» в «Лексус» умудрилась въехать. Говорит, газ с тормозом перепутала. Фару разбила, бампер помяла. Теперь платить нам надо, немало там насчитали! Вот куда она смотрела своими глазёнками?! Чем думала?! Я давно говорил, что её за руль пускать нельзя, да кто ж послушает!.. Опять на море не поедем, деньги все на этот ремонт угрохаем… Нет, я тебе, Веня, так скажу: бабы – зло. С ними в такие истории вляпаешься, что ввек не отмыться. Да ещё дед…
Мы пробрались на кухню, Аркадий пошуршал там на полках, порыскал по кастрюлям. В животе у меня громко заурчало.
— Во, тефтели есть. Будешь? С душком, но есть ещё можно. Так будем, без вилок, ага? — подмигнул мне Аркаша. — А вот, гляди–ка, котлеты. Моя Тамара хорошо их лепит. Она поварихой работала много лет, навострилась. А теперь в столовой заведующая. Тащит оттуда всё, что нужно нам. Голодными не сидим. Ешь давай. Позавчера она эти котлеты притаранила, не пропадать же добру!
— Ну да… — я побоялся отказать. Что–то в облике Аркадия меня пугало – то ли глаза, то ли напряженные плечи — А моя, — тоскливо добавил я, — больше покупную еду предпочитает. Любит, чтобы всё было красиво, фирменно. Вот так, из кастрюли, никогда не разрешает есть, на тарелку положит, украсит. Её пока дождёшься, от голода помрёшь. Но изысканно, как в королевском дворце… Недавно купила фарфор с пионами, костяной, тонкий. Теперь с него питаемся… Питались, — поправился я. — Ну и пусть. Сама она виновата, что я ушёл, сама до этого довела! Моя фигура стала предметом её насмешек? Тогда прощай, дорогуша! Не хворай! — завёлся я опять.
Аркадий кивнул, шикнул, чтобы я так не орал, пододвинул мне кастрюльку с ужином.
Угощение было отвратительным. Я проглотил пару кусков, потом сделал вид, что очень хочу спать.
Аркадий отвёл меня снова в какую–то каморку, велел тихо сидеть.
— Спи, только молча. Моя приживальщиков не любит, тем более, несчастье у неё с машиной вышло. Ладно, пойду, погляжу, как там она. Одеяло, мож, поправлю или свет надо погасить. И ты спи. Вот телогрейка старая, накройся.
Я послушно укрылся телогрейкой. От неё пахло «Беломором» и еловой смолой…
Сны были какими–то тревожными, страшными. То наш с Людой дом загорелся, а она не может выбраться, потому что ищет там меня, то я увяз в болоте, кричу, зову, а никого рядом нет. То вижу Людмилу, она изменилась, похудела очень, кивает мне, а потом вынимает из сумочки телефон и начинает фотографировать, какой я расплывшийся рохля…
Я проснулся от дурноты, огляделся. В каморке, где мне постелили, было темно, хоть глаз выколи. И холодно. Я так не привык. Даже накопленный жирок не защищал от пробиравшего тело озноба. Я позвал Аркадия, но тот куда–то пропал. Из оконца под потолком лился на пол тонкой струёй лунный свет. Он тоже был холодный, абсолютно равнодушный и беспощадный. Он, как лазерный луч, выхватывал из обстановки отдельные детали, искажал их и выставлял в дурном свете.
Фотография какого–то мужчины на стене, казалось, испорчена оскалом, свисающая с крючка оборванная бельевая верёвка – петлей висельника, поблескивающие в углу удочки – затаившимися змеями…
Я моргнул, часто–часто задышал. Эх, не хватает под боком Люды… Мы чаще всего спали рядом. Только она любила под одеялом, а я на нём. Кому плохой сон приснится, сразу к другому прижимается, и всё проходит. Люда теплая, уютная, её волосы пахнут ванильным кремом…
А телогрейка Аркадия – сыростью и мышами. Теперь я это почувствовал. Он сказал, что живёт с какой–то Тамарой? Так где она? Почему так запустила дом? Неряха? Но женщины обычно следят за хозяйством, стараются! Неужели Аркашина Тома из этих… Из алкашей? Тогда я бы понял, почему в доме такая грязь…
Хозяйку я так и не увидел. Прожил у Аркашки с неделю, питался тем, что было на кухне, забот не знал. Живот стал ещё больше, оттягивал меня вниз, стало тяжело стоять. Но зато Аркадий, мой новый друг, ничего не говорил по поводу моего лишнего веса. Мы с ним о многом другом рассуждали – о спорте, о ценах на бензин, о съёмных квартирах и их стерильной гостиничной холодности, о том, что любим и не любим в женщинах.
— А я в них вообще всё не люблю, — поделился Аркаша. — Они меня, такого невзрачного, всегда презирали. Я пробовал подкатывать, ласковым быть, а они всё равно гонят. А та, с кем сейчас живу… Вроде как полезное сожительство у нас, без обязательств.
— Вон оно как… — протянул я. — Ты просто на хороших, видать, не попадал. Моя Люда…
Тут меня обычно заносило, я расписывал её прелести, а потом спохватывался и замолкал.
— Она тоже стала презирать тебя просто потому, что ты изменился, — сплюнув, сказал Аркадий. — Они все одинаковые!
Больше к этой теме мы не возвращались…
Спали мы в той самой комнате, куда Аркадий привёл меня в первую ночь. Других гостей в доме не было, да и вообще жизнь в нём как будто остановилась, даже часы не тикали.
Я часто просыпался ночью, пытался что–то рассмотреть вокруг, но безрезультатно.
Проснувшись как–то очередной раз, решил попить.
— Эй, Аркадий! Ты где? Мне бы водички! — позвал я, встал, споткнулся обо что–то, судя по звуку, железную кружку. Она опрокинулась, на меня пролилась холодная вода. — Да… Новости…
Я плохо видел в темноте. Такие вот проблемы, особенности. Люда, как узнала это года два назад, потащила меня по врачам. Никаких денег, говорит, не жалко, чтобы я здоровый был!
Заботушка моя…
Врачи меня обследовали, сказали, индивидуальность организма. Что–то там ещё про старость Люде шептали, я не расслышал. Ну извините, старость и я – это два несовместимых понятия, старость – это где–то далеко. Не про меня!
Люда всё же хороший человек, женщина прекрасная, настоящая, а не та, что «в горящую избу» и «коня на скаку». Люда ранимая, тонкая натура, переживающая. Она подкупала нежной утончённостью, ею же побеждала любые выпады в свою сторону…
Стоп! Люда. Уже которая ночь? Восьмая? Наверное, Людочка ищет меня, а я тут!
От этих мыслей очень захотелось домой!
Я подошёл к двери, подёргал, стукнул ногой, попробовал толкнуть плечом. Та оказалась заперта. Странно. Мне стало как–то тревожно. Вдруг вспомнились страшные сны про Людмилу мою. А если надо ей помочь?! Если что–то стряслось, но я не могу выбраться?! Она пострадает из–за меня! Неужели нельзя было потерпеть её заскока по поводу моего веса?! Такая мелочь, простить надо было, и всё! А я…
Я рванул к окну. Рама плотно закрыта, нет даже щели. Пройдя по периметру комнаты, я заметил небольшую дыру. Из неё сильно дуло холодом, значит, она сквозная и выходит на улицу.
Чертыхаясь и постанывая от больно впивающихся в бока заноз, я протиснулся в щель. Судя по расположению звёзд, уже около трёх ночи. Так, и что теперь?
Я вдруг замешкался, вспомнил о свободе, о том, как обижен на Люду, которая высмеивала меня, как обидно, что она может быть толстой, а я нет…
Вдалеке, на другом конце деревни, что–то полыхнуло. Небо озарилось и снова потухло.
Пожар? Но там наш дом! Кирпичный, под зеленым шифером! Боже!
Я сломя голову побежал по скользкой, покрытой льдом дороге. Внутри меня всё сжалось, сердце стучало где–то в горле, а ноги, как заведенный механизм, передвигались словно быстрее тела, да так, что я чуть не свалился в кювет.
Зарево и грохот, опять зарево. Страшно! Я её подвёл! Я Людку свою бросил, а она сейчас там!..
… Удар пришёлся мне как раз по голове. Загудело всё, закружилось, ноги отказались слушаться. В темноте я врезался в какой–то столб, опрокинулся навзничь, сжал зубы, помотал головой. Темно. Совсем темно. Я умер? Вроде нет, потому что на том свете, говорят, нет боли. А мне очень–очень больно. Я ослеп. Абсолютная потеря зрения. Неужели так бывает? Надо полежать минутку, всё наладится!
Я замер, пытаясь разглядеть в темноте хоть что–нибудь. Ни–че–го… Только слышал опять грохот там, куда спешил. Люда!
Я встал, как пьяный, поплёлся на шум.
— Лишь бы всё было хорошо, лишь бы не пострадала! — нагнетал я, спотыкался, падал, снова вставал, шёл вперёд.
На лбу саднила рана, её края, то и дело расходясь, выпускали наружу струйку горячего ручейка. Кровь…
— Люд… — позвал я как можно громче. — Люда!
Грохот затих. В воздухе запахло серой.
— Людочка! Помоги! — мне казалось, что я кричу, как оглашенный, но я только шептал.
— Чего ты тут? — вдруг раздался рядом голос Аркаши. — На фейерверк что ли пришёл поглядеть? Опоздал. Я не будил тебя, думал, неинтересно тебе будет.
Я замер. Аркадий тут? Так, он же всё видит, он мне поможет!
— Слушай, отведи меня к моей Людке, а? Помоги, не вижу ничего. Голова болит…
Я зажмурился, помотал головой. Стало ещё хуже.
— Куда–куда? Да Людка твоя там с гостями, у неё именины что ли… Празднуют. Не нужен ты ей, толстяк! Пойдём обратно.
Аркашка потянул меня за собой, но я оттолкнул его.
— Зато она мне нужна. Она мне поможет, я знаю. Я её люблю, слышишь?! Она моя, моя самая хорошая, самая родная! Любая она мне нравится. Погорячился я, что ушёл. Помоги обратно мне дойти…
Я захрипел, прислушался.
Где–то справа раздавались женские голоса.
— Смотрите! Там, на снегу! — кричали они. — Две точки. Это кошки что ли? Люд, не твой там? Ты говорила, пропал…
Хруст снега, дыхание, её дыхание на моей морде. От неё пахнет ванилью, немного вином и клубникой.
— Люда! Люда! — кричал я, тыкаясь ей в руки.
— Мяукает, бедненький, ой, ранка у него на лбу! — суетились вокруг меня женщины. Я чувствовал их тёплые руки. — Люд, а чего у него с глазами?
Людмила охнула, заплакала, прижала меня к себе…
… Я спал долго, очень долго, а когда проснулся, был уже день, за окном кричали воробьи. Я лежал на чём–то мягком, тёплом, нос щекотала пушинка, прилетевшая из приоткрытого окна.
— Ну наконец–то! — услышал я над собой голос Аркадия. — Сколько лап я показываю?
Я открыл глаза, с трудом сфокусировался на коте, наклонившемся надо мной.
— Нисколько. Но я вижу, что одно ухо у тебя порванное, — доложил я.
— И то правда.
— А что было–то? Как мы тут с тобой оказались? Где мы? — я привстал, огляделся.
— Тебя подобрала твоя Людмила, ну и меня заодно. Тебя отвезли в ветклинику, там подлатали. Люда за тобой день и ночь ухаживала, меня тоже помыли, гляди, какая шерстка теперь!
Аркадий гордо повертелся передо мной. Я кивнул.
— Хорошо… А она не обижается? Ничего не говорила? — прошептал я после небольшой паузы.
— Говорила. Ругала тебя, себя, просила прощения, потом опять ругала. Не, ну я с вас вообще балдею, ребята! Такая любовь, прям как у людей! И что, она тебе и правда, такая толстушка, нравится? Ну не комильфо, право слово! — Аркадий прищурился, наблюдая, как я встал, выгнув спину, и на трясущихся ногах иду к нему, чтобы задать взбучку.
— Не смей Людочку обижать, понял?! Она такая, какая есть, и самая–самая! Да, нравится! Да, люблю! Каждому бы человеку так любить, как я сейчас! А ты молчи, раз не знаешь. Ты же ничего не знаешь! Ты свою хозяйку презираешь только…
Я устало сел на пол, и тут вдруг рассмотрел улыбку на морде Аркаши. Да–да! Этот наглый кот улыбался, дерзко и хитро.
— Ну вот теперь я спокоен, — сказал он. — А то заладили – уходить только потому, что в талии кто–то что–то поднабрал, или потому, что кто–то кому–то что –то сказал… Не дело так поступать! Любишь – люби, как есть! А тебя она на диету посадила из–за глаз твоих окаянных, как лучше, хотела. Фотографировать она больше тебя не будет, сама, вон, перепугалась жутко, не до смеха теперь. Ну, всё, пора мне. Счастья тебе, Веня! И Людочке твоей!
Аркашка встал на лапы, легко оттолкнулся и запрыгнула на подоконник. Оттуда – на землю, и был таков. Я даже сказать ничего не успел, поблагодарить…
… Люда моя вышла замуж следующей весной. Её супруг мне сначала не понравился, вроде грубоват. Но потом привыкли мы друг к другу. Он мне массажики делает, я его ноги зимой грею, когда замёрзший приходит. Люда меня даже ревнует немного. Но это она зря. Я её ни на кого не променяю, все свои девять жизней отдам, лишь бы слышать по утрам ванильный аромат её волос и чувствовать, как её пальчики щекочут меня за ухом.
Такая она, наша с ней любовь…
