Степан был человеком совершенно несчастным. И не потому, что зарплату задержали — хотя, справедливости ради, веселее его это не делало — а потому, что мир был жестоким, враждебным к бедному Степашке и крайне несправедливым. Вот, буквально недавно обвесили его в магазине — нагло и наглядно, Степан знал, что конфет пяти не хватает точно, а продавщица лишь улыбнулась лукаво. Более того, пожелала хорошего дня такой интонацией, что Степашка навернулся на ближайшем бордюре. Или вот ещё: шпыняли его в больнице от одного врача к другому. И мало того, что отдавили палец, так ещё и бдительные женщины не пускали его по талону — документу, между прочим! — в кабинет терапевта. Больница бралась штурмом несколько дней, на работе сделали выговор, хотя сама эта работа и требовала справку, Степашке вот она совсем не нужна была.
Степана замучила такая жизнь: вечная ругань в автобусах, когда его, уставшего и несчастного, поднимали с сиденья бабушки с видом крайне оскорбленным за то, что Степашка сам не догадался уступить место; очереди, где градус напряжения мог возрасти от одного опрометчивого слова; шепотки за спиной, что он неудачник и позорище; разбитые дороги и поломанные светофоры.
Степану хотелось бросить всё и уйти в монастырь, например. Хотя, будь возможность препарировать Степашку и посмотреть на его внутренний мир, любой прохожий убедился бы, что веры в Степашке столько же, сколько сочувствия у коллекторов. Или — уехать далеко-далеко в тайгу, где его бы никто не доставал, жил бы он сам собой, кормил белок, колол дрова да варил каши, выбираясь в ближайшую деревню за какой-нибудь морковью. Думать о том, что зимы морозные, сгнить в болоте ещё легче, чем купить просроченные сосиски по акции, а лес суров и беспощаден, Степашке не хотелось. Хотелось думать о высоком.
Справедливости ради, мечтать Степан мечтал, но изменений в своей жизни никаких не делал. Так, каждое утро вставал, вздыхал, глядя на своё отражение, и в каждой жизненной неурядице винил всё, что попадалось на глаза, а если объекта не находилось, перебирал вещи менее материальные, от государства до судьбы.
Приходилось ругаться, кричать, требовать и грубостью отвечать на грубость — а Степан очень не любил повышать голос, доказывать, спорить. Хотелось ему, чтобы всё всегда гладко было. И грустил он страшно по этому поводу.
Бывает, что некая высшая сила — тут уж стоит опустить подробности во избежание горячих споров, какая именно — слышит человека. Стенания Степашки не услышать было невозможно.
***
То утро было таким же как всегда: Степан неохотно брился, водил станком по щеке и думал, что все вокруг злые и бесчувственные. Не было сострадания к ближнему: все только и норовят насолить, и даже в столовой буфетчица совершенно точно пересаливала пюре именно ему.
— Вот бы в мире все стали добрыми! И ведь сколько бы проблем решилось, — Степашка в очередной раз сказал это своему отражению, потом вытер лицо и стал одеваться на работу.
Он тащился до остановки через небольшую посадку своим привычным маршрутом. И среди зелени привлекла его внимание застрявшая в кусте небольшая тара медного цвета. Степашка подошел ближе — напоминало лампу из сказок про Алладина. Правда, про сказку Степан не подумал. Он взял лампу, потер её, чтобы посмотреть, нет ли ярлыка — авось можно сдать в ломбард. Тер с разных сторон — нигде не было знака. Расстроился.
— Что трёшь, дырку сделаешь! — Степан от неожиданности подпрыгнул.
Перед ним стоял невысокий старик в странных лохмотьях. И можно было бы в нем заподозрить человека Без Определенного Места Жительства, но седая борода была аккуратной, руки ухоженными, а лохмотья, хоть и создавали причудливый кокон, выглядели вполне свежими и опрятными. Старик с прищуром на него смотрел.
— Чего зенки лупишь? Ты нашел лампу, тебе полагаются два желания.
Степан оторопел.
— Какие два желания?
— Какие душа твоя пожелает. Хоть голубой вертолет. Только нельзя желать смерти и любви.
Степан подобрался. Желания у него были. Ещё какие!
— А почему не три?
Старик хмыкнул, как Степану показалось, презрительно.
— Сокращение у нас. Теперь только два. Загадывай, я человек занятой.
Что Степану было желать? Деньги он спустил бы по ветру, любовь пожелать он не мог, а вертолёт ему и подавно был не нужен.
— Уважаемый, эм, джин, — начал Степашка, но старик жестом попросил не расшаркиваться, — сделайте так, чтобы в мире все были добрыми. Знаете, чтобы люди слышали друг друга, понимали. Сострадали, в конце концов!
Старик лукаво улыбнулся. Кивнул головой, выдернул волос из бороды, шепнул и исчез. Степашка покрутил головой: деревья всё так же стояли, трава не стала зеленее. Степан пошел на остановку, уверенный, что над ним кто-то подшутил, и даже расстроился по этому поводу.
***
Увидев стройную очередь на автобус, Степан сперва подумал, что он ещё спит и видит сны. Люди переговаривались о погоде, впереди стояли пожилые. В автобус заходили не спеша, оплачивая проезд, а если карта не срабатывала — водитель улыбался, сбрасывал и ждал, пока пройдет оплата. В утренний загруженный час все понимающе смотрели, старались не прижиматься друг к другу. Степан пугливо прижимал к себе портфель.
И мир закрутился для Степашки по-новому. Все были вежливыми, улыбчивыми. Из добрых побуждений советовали, наклоняли голову вбок, слушая внимательно. Учтиво спрашивали: «Не желал ли он?» или «Хотелось бы ему?» За последние дни ни одного бранного слова, ни одного хмурого взгляда. Степан ликовал. Всем действительно было дело до других, все искренне интересовались другими. Степашкина утопия перестала быть воображаемой, и ему это нравилось до опьянения: каждый день, куда бы он ни пошел, что бы ни делал, все выслушивали, старались помочь, лучились внутренними некорыстными, светлыми побуждениями.
Но через неделю Степан стал замечать, что внутри него постепенно, но уверенно зреет раздражение. Его облили кофе на ходу — конечно, случайно, и девушка стала извиняться, отдала ему платок, терла его рубашку минут десять, от раскаяния никак не хотела отпускать. Степан спешил, а девушка, чуть не плача, терла и терла.
Доходило до абсурда: ему впихивали в руки последнюю банку ряженки, а он просто стоял рядом, и ряженка эта ему и не нужна была.
Нужно было забрать справку о налогах, так его задержали без малого на полчаса, досконально объясняя всё абсолютно. У Степашки не то, что вопросов не осталось, у него сил не осталось.
И самое мерзкое в положении Степашки было то, что всё было искренне, по-доброму. Ни у кого не было злого умысла, чистый альтруизм в самом светлом его виде. На все ошибки, неурядицы люди лишь сочувственно улыбались, а Степашке крайне хотелось на кого-нибудь накричать, поскандалить, не поделить что-нибудь, преодолеть, в конце концов, эту слащавость. Степашка ностальгически вспоминал, как на работе во время аврала по воздуху летали слова для недетского уха, как злость нахмуренностью и напором вспыхивала в людях. Он хотел, чтобы консьержка снова ему в спину крикнула, какой грязный след он тащит. Он бы и какому-нибудь брезгливому взгляду был бы рад. Но нет! Все вокруг хотели Степану только лучшего. Мир стал крутиться плавнее, сердечнее, и так бесила его доброта в каждом встречном и поперечном, что Степашка с каждым днем все больше чах и чах.
Теперь утром из зеркала на него смотрел измученный, высохший человек. Становилось ещё хуже, когда каждый второй с заботой и беспокойством спрашивал, всё ли у Степана в порядке, предлагал помощь, и Степану приходилось вымученно улыбаться и отказывать. Его коробило при мысли, что ему снова придется поздороваться со всеми знакомыми и растянуть губы, сделать приветливое лицо. Степан натурально страдал.
***
Тусклый бок медной лампы на том же месте стал для Степашки блеском надежды. Неожиданно для себя он побежал к кусту — он не бегал, пожалуй, со школы, — схватил лампу и стал очень настойчиво тереть.
— Да что ж такое, ну точно дырка будет!
— Родненький! Верни всё назад, богом молю!
Старик взглянул лукаво.
— Уверен?
Степан затараторил, что точно уверен, для убедительности закивал болванчиком. Старик выдернул волос, пошептал и исчез. Вместе с ним исчезла и лампа.
Степашка покрутил головой: деревья всё также стояли, трава не стала тусклее. Его в бок неожиданно чем-то ткнули.
— Чего встал посреди дороги? — гаркнули справа. Бабушка бурчала себе под нос, какие люди нынче невоспитанные, стоят как идиоты, ни пройти, ни объехать.
Степашка с теплотой посмотрел на клюшку и впервые за несколько дней улыбнулся.
—
Автор рассказа: Мухоловка
Спасибо за лайк
