Женщина лет тридцати пяти, теперь звалась Никой, сидела у окна безлюдной, а потому и веселой таверны, смотрела на море и ждала хорошей погоды, которой не будет еще месяца два. А, значит, не будет туристов, не будет туристов — не будет работы, не будет работы — не будет денег… Никакой радости. Потянутся длинные, серые, безлюдные дни, пронизанные острыми морскими ветрами будни. Но все равно Аристотель будет открывать каждое утро таверну, а она — протирать пыльные столики, посуду, поглядывать в окно на безлюдную дорогу, и им не пробежит ни одна собака… Аристотель, не скажет ей ни слова, отъедет на моторной лодке на соседний остров, чтобы выпить вина с другом Платоном, таким же как сам таверником, а Ника, сядет у окна и будет ждать у моря погоды. Думать о своей жизни и о том, почему она у нее такая.
В последнее время Ника об этом часто думает, будто хочет что-то изменить. Но-что? И как? Вскочить однажды утром в моторку и уехать в ближний порт или сесть на корабль, везущий людей в Одессу? Или на то, что плывет в Неаполь, или, может, на тот, что идет до Стокгольма?.. Все можно… Но беда в том, что нигде ее ничего хорошего не ждет… Дома, ни жизни, ни работы, разве что продавать на рынке мороженой рыбой не первой свежести или «французской косметикой», сделанной в подвале. И не ждет никто добрый… Даже старый, с виду кроткий Клаус, который выписал ее через международное брачное агентство, оказался зверем. Подлым, вонючим зверем… Старый извращенец… От воспоминания о Клаусе, его старом теле покрытое веснушками, Нику тошнило… Во рту становилось горько и противно… О том, как, по доносу Клауса, полиция выкрасила ее из Швеции, как дешевую портовую проститутку, она не хочет вспоминать. Не хочет и все! А потому встает и уходит из таверны. Двери не закрывает. Не от кого. На этом миниатюрном, как тарелка, острове они с Аристотелем одни. Остальные жители острова — господа из тех шикарных вилл на бугре перебираются на зиму в Афины.
Когда-то женщину, которую звали Наташей, мечтала о собственном острове, который подарит ей, как Жаклин Кеннеди, Онассис какой-то… Остров ей подарил Аристотель… жаль, что не Онассис… Но она даже не представляла, что бывают такие миниатюрные острова — холм с тремя виллами, таверной на берегу и стадом нескольких коз.
Она приехала по туристической визе на соседний остров собирать персики. Таких как она немало приехало. Там ее, одетую лишь в большие резиновые сапоги и рукавицы от змей, и увидел Аристотель. Он был вдовцом и искал свою судьбу среди веселых, работящих и болтливых девушек, что птичьими стайками порхали по персиковым садам соседнего острова. Нике молчаливый, носатый и черный, как грач, грек не понравился. Еще тошнило от шведа. Но к Аристотелю на остров она все же уехала. Со скуки и печали…
Когда сошли на берег, грек хотел повести ее на развалины храма Афродиты, но она сказала: ноу! — и Аристотель повел ее к своей таверне, прицепленной к старой, но еще доброй Каменице. Чтобы не ложиться сразу в постель, девушку, которую тогда звали Натальей, мыла и чистила таверну. Даже блинов напекла под утро.
Такой целомудренной и недосягаемой и увез ее Аристотель обратно, в персиковый сад друга Платона. Грек оказался добропорядочным христианином, оценил ее девственность душевную и скромность телесную и предложил обвенчаться в православном храме. Но Ника, то есть Наталья, уже знала, чем завершаются браки… имела горький опыт … первый закончился травматологией и двумя выкидышами… второй двумя детьми двойняшками…
От упоминания о Юре и Жени у Ники аж дух перехватило, а потом заныло сердце… Что они там, в том селе с бабой Валей, делают? Бабушке точно не до них. И растут себе Женька с Юркой как лебеда. Не путевые вырастут, это точно … видимо, забыли, как мама выглядит … для сыновей она так и осталась мамой Наташей…
У Ники было много мужчин, законных и незаконных, разных возрастов и разных национальностей. И они все ей так опротивели, мерзавцы ей порой во сне мерещились во всей своей красе… гады ползучие… Правда, попадались и неплохие мужики. Но очень мало. Всего несколько за всю ее жизнь. Бывало, она не могла на мужчин вообще смотреть. Особенно после очередной подлости от них или наоборот проявлений порядочности… как вот после Сулеймана, который ее, голую босую после разрыва с тем козлом Димкой, избитую, как последнюю дворняжку, вытащил, буквально вытащил из дерьма, одел, дал кусок хлеба и работу продавщицей на центральном рынке… она бы до сих пор торговала кожаными куртками и пальто, если бы… Ну что у нее за жизнь такая?! Обрисовался на ее голову Роман, беженец из Молдавии? Вскружил голову, что ты мол здесь, горбатишься на турка тупого, я тебе — бабки, шик-блик, Германию, Бельгию, Европу покажу… А вышел пшик-брык… Привез в бордель для дальнобойщиков «партизанка» в Хорватии, стометровка в Словакии, с кличкой «Наташа-наша». А дальше — одна большая куча дерьма, которую ей не хочется разгребать. Ни сегодня, ни когда-либо!
Был человеком еще Бартоломео…
Собрав на соседнем острове все персики, она мотнула в Италию, соврав Аристотелю, что едет домой спросить у мамы благословения на брак с ним, а Бартоломео был сыном старой сеньоры, к которой она нанялась горничной. И если бы не тот поганый тип Казик Володиевский, что подбил ее жить с ним вместе, она бы была женой красивого и богатого адвоката Бартоломео… но ведь тот Казик… проклятый поляк! Шторм бы его побил, взялся на ее голову!.. Но, чего греха таить, он был такой умелый любовник… Нике вдруг стало горячо от воспоминаний о бешеном Казике, а еще больше — о его подлости… Он клялся маткой боска, а потом продал ее в бордель чреватому Муссолини и из-за того подонка нелегала вонючего Казика ее потрошило пол-Неаполя!
Ника, хотела зарезать Казика, но он бежал в свою Польшу… а она, едва вырвавшись из липких рук Мусоллини, сдалась полиции, чтобы ее депортировали. И ее депортировали в Россию. Лишь только она переступила порог родного дома: мама спала пьяная, пацаны, немытые-нечесаные, голодные…
У Ники были кое-какие деньги, детей умыла, одела-обула, и отвезла к тете Вале в деревню. Тетя взяла детей неохотно, но деньги — охотно, пообещав, что, как только Наталья не будет ей присылать из-за рубежа, то быстро отправит незаконнорожденных обратно в город, к сестре Клаве.
Надо было что-то делать… И тогда женщина вспомнила Аристотеля… Поменяв за пару сотен «зеленых» в областном ЗАГСе имя и фамилию, а в Овире заграничный паспорт, женщина, которую теперь звали Никой, отправилась с очередной группой сезонных работников в Грецию на масла.
Аристотель ждал ее. Когда она нежданно зашла в его таверну, забил крыльями, будто грач… и Ника осталась. Через неделю они с Аристотелем обвенчались в церкви Пресвятой Богородицы на соседнем острове. На свой остров вернулись в сопровождении друга — Платона и его жены Марии. Отпраздновали свадьбу в собственной таверне. Из гостей были туристы из Германии — старые семейные пары и студенты из Англии. Хозяев роскошных вилл на холме они не приглашали — Аристотель считал себя бедняком против них и стеснялся набиваться в друзья.
Прошлым летом им везло. К причалу одна за другой причаливали белоснежные яхты, катера и моторки с туристами. Таверна цвела гирляндами цветов, пахла вкусной тушеной рыбой и варениками с сыром и картошкой, которые по ночам лепила Ника… Было весело. Ежедневно в таверне звучало сиртаки… Вместе с мужем учила танцевать этот танец захмелевших гостей. А на рассвете, проведя последний катер, купалась в серебряном от лунного света море, а счастливый Аристотель шептал что-то на своем, еще мало понятном ей языке, повторяя раз за разом:
— Афродита, Афродита…
Лежа на брачном ложе возле мужа, Нике хотелось поскорее изучить греческую культуру, о богах, о руинах храма на холме за виллами. Но … не получилось…
Под вечер в таверну завалилась компания «новых русских». Измученная молчанием (ни одного языка, на котором галдели туристские стаи, Ника не знала), душа женщины расцвела и полетела навстречу знакомому наречию. Русские ей не удивились: насмотрелись по мирам на «наших Наташек». Пригласили в компанию, а потом… Ника сама не заметила, как пела с ними «Очи черные» и танцевала в горячих объятиях веселого и крутого Вовика… Краем глаза видела настороженный острый профиль Аристотеля, но ей было безразлично. Даже было наплевать на все, потому что вспомнила, что она молодая, очень молодая, жаждущее тело хочет любви…
Конечно, Аристотель ничего не видел. Он вертелся по таверне, как белка в колесе, когда они с Вовиком разгоряченные вином и танцами, выскочили из душной таверны под огромные, как грецкие орехи, греческие зари. Их любовный акт был короток, но она… запомнила его на всю жизнь…
Когда они вернулись в таверну, пирушка была в разгаре. Аристотель, бледный и грозный, как убийца, смотрел на нее через человеческие головы невидящими глазами и она поняла, что он все знает.
— Забери меня отсюда, — вцепилась Ника в локоть мимолетного любовника.
На что тот лишь засмеялся:
— Извины, Наташа, вас много, а я Адын…
Выпроводив гостей, Ника и Аристотель долго сидели молча в темной таверне. Сначала ей хотелось притвориться дурой, затем закатить скандал оскорбленной ревностью женщины, как то было с другими, но поняла: с Аристотелем это не пройдет…
Больше он с ней не говорил. Ника тоже молчала. Так они и жили. Летом и осенью еще ничего было. Когда наступала зима — остров пустел…
Ника тяжело вздохнула. Стояла на пристани и смотрела пристально в направление соседнего острова. Сердитое, неприветливое море слегка штормило. Серые волны вздымались все выше и выше, яростно разбиваясь о каменистый берег. Она искала глазами моторку Аристотеля в сером водяном вареве, и противоречивые чувства разрывали ее. Временами Нике хотелось, чтобы Аристотель пропал вместе со своей лодкой, чтобы утонул, чтобы не вернулся на остров, и чтобы наконец-то кончилось это молчаливое терзания… И тогда бы она осталась одна, и привезла бы сюда своих мальчиков, и зажили бы они счастливо среди оливковых рощ… Но чаще всего ей самой хотелось сбежать с этого острова зимнего молчания, неважно, хоть в пасть к толстопузого Мусоллини, хоть к Димке, или рыжему Клаусу…
Буря усиливалась. Начал накрапывать дождь, и Ника зашагала обратно к таверне. Заперла дверь, села на скамейку у окна и стала ждать. Шторм бушевал всю ночь, заливая островок соленой холодной водой. И еще целых три дня. На четвертый стих, но Аристотель не вернулся. Зря Ника его высматривала. На шестой день ей стало страшно. Зарыдала, и все плакала, и проплакала день седьмой, и восьмой, и бог весть какой день, с ужасом ожидая конца этого кошмара. Плакала и звала Аристотеля, а когда он пришел, подумала, что умерла и встретилась с ним на небе. И, видимо, поэтому целовала своего носатого грека с такой неземной любовью, с такой светлой радостью, как никогда и ни одного из своих бывших мужчин. А тот от счастья лепетал что-то да лепетал, раз за разом повторяя:
— Афродита, Афродита…
И не слышали они, как последняя штормовая волна, крутая и высокая, подхватила остров и понесла в открытое море, необычно синее и приветливое в эту зимнюю пору…
Спасибо за лайк
