Она и на грушу-то совсем не походила: высоченная, вровень с соседней липой, корявая, и плодов почти не родила. Десятка два-три в иной год осилит, но и те, едва вызрев, падали в бурьянистый овраг, из которого груша торчала как голенастая заморская пальма, заслоняя лохматой макушкой пол-улицы. И никому от неё пользы, а Степану Кузякину только вред, потому что его пчёлы, начиная роиться, почему-то выбирали именно тонковетку, именно её суковатый ствол привлекал их, словно его мазали мёдом. Степан даже знал: если рой сел на грушу, то и нечего пытаться снять его ‒ самая высокая лестница не доставала. А лезть по-обезьяньи ‒ сноровка не та: шестьдесят почти!
У него давно вскипала мысль спилить грушу, но она росла в том месте ничейного оврага, которое являлось продолжением чужой усадьбы и, по неписаным местным правилам, полностью принадлежала соседу Алёшке Филимонову ‒ прижимистому и, как все прижимистые, не дураку выпить на дармовщинку. Сколько раз Степан просил убрать ненужную грушу, даже помощь предлагал, но тот, зная свою правоту, ставил условие:
‒ Гони пузырёк, и я, всегда пожалуйста, пойду навстречу!
Маленький и вертлявый Алёшка вызывал в степенном Кузякине неприязнь, даже брезгливость, поэтому и бутылку жалел, особенно когда представлял, как тот будет радостно подмаргивать да хихикать в кулачок.
Так, наверное, тонковетка и дожила бы до старости, но неожиданные события ускорили её конец, хотя начались они ещё в прошлом году, когда у бывшей Степановой залётки ‒ Шуры Поспеловой по прозвищу Симфония умер муж. Услышав прошедший по селу слух, Кузякин воспринял его равнодушно, потому что доармейская его любовь забылась к шестидесяти годам. Только чудное прозвище, шедшее от Шуриной голосистости, осталось в памяти. И когда через много лет кто-нибудь в случайном разговоре вспоминал его первую любовь, спрашивая, где теперь Поспелова, то он делал удивлённые глаза и спрашивал встречно: «Симфония, что ли? Я почём знаю…. Говорят, каждый год к чёрным мужикам на юг ездит…» При этом Степан всегда делал многозначительную паузу и начинал первым смеяться, потому что когда-то она обидела ‒ не дождалась его из армии, выскочила замуж и уехала с мужем в Москву. С тех пор редко в какой год видел её. И мужа тоже. Может, когда бывают в отпуске, по домам отдыха разъезжают или по санаториям каким. Кто их знает? У него своя семья: жена и трое детей. Старшие ‒ дочь и сын ‒ в городах обосновались, а младший пока никуда ехать не думает. Да и поди плохо ему за родительским спинами. Но это ладно ‒ другое беспокоит: за тридцать уже, а всё холостой. Избалуется, ‒ попробуй потом жени такого. А с другой стороны ‒ хомут надеть никогда не поздно. «Я-то поспешил, отомстить Симфонии хотел ‒ через месяц после демобилизации расписался, ‒ иногда думал Степан, вспоминая, как женился. ‒ А, спрашивается, зачем торопился? Кто неволил? Погулял бы лет пяток, может, жизнь по-иному наладилась. Вроде и так неплохо сложилось, а, глядишь, ещё бы лучше было!»
Похожие мысли приходили в последние годы всё чаще, а когда узнал о Шурином горе, ‒ чуть ли не каждый день. Вспоминал, какая Шура была ласковая, желанная. Даже, грешным делом, начал сердиться на её покойного мужа, с которым в молодости частенько дрался, и который жизнь с ней прожил, а всё, наверное, без любви и не заметил этого.
Всю долгую зиму, как обычно, Шура в селе не появлялась, а как сошёл снег ‒ неожиданно первой из дачников объявилась. Говорят, бабам в магазине жаловалась, как незавидно теперь в Москве на пенсию жить, да и на похороны в том году истратилась, даже назанималась. А теперь ‒ хорошо дом от родителей остался ‒ надо картошку сажать, бахчи разводить. Иначе совсем тяжело придётся.
Услышал Степан такие новости, и самому захотелось увидеть Шуру, поговорить хотя бы чуток. Как-никак ‒ не совсем уж чужие-то. А тут и её саму повстречал. Будто по заказу. Шёл из ремонтных мастерских, а она зачем-то навстречу спешит-торопится. Первая поздоровалась.
‒ Здравствуй, дорогой Степан! Как поживаешь, как детки? ‒ спросила ласково и желанно.
А у него от неожиданности руки-ноги не свои сделались. Зачем-то приподнял замызганную кепчонку, словно не Шуру Поспелову встретил, а важного начальника, что-то промямлил невразумительно. Потом ругал себя: «Я только с Филимоном языкастый. Не мог с какой-то Симфонией толково покалякать!»
После мимолётной и конфузливой встречи, после которой Степан всё Шуре простил, его так и подмывало повторно встретиться, а если не удастся поговорить ‒ хотя бы посмотреть на неё. А как посмотришь? Не пойдёшь ведь к дому, не станешь маячить у крыльца. Так месяц прошёл, другой. А как-то, покуривая у своего палисадника, он упростил задачу, когда пришла мысль о тонковетке. Ведь только спилить её ‒ и вот, пожалуйста, огород и усадьба Поспеловой будет как на ладони. Подумал и сразу пошёл к Филимонову. Вызвал из дому и, постаравшись не выдать себя, сказал как можно ласковей:
‒ Твоя взяла, Алексей! Бутылка с меня ‒ пойдём грушу завалим. А то лето ныне жаркое, пчёлы раньше обычного роиться начнут!
Филимонов глянул на Степана с досадой, а ответил назидательно, даже жалеючи:
‒ Говорил тебе, когда водка дармовая была, ‒ не захотел! А теперь на дорогую пришлось раскошелиться!
Степан не стал перечить, лишь подумал: «Теперь не только водка, а всё давно дорогое стало. Погоди, филимоновская морда, прибежишь мёда просить ‒ тогда уж я тебя причешу!»
Через полчаса тонковетка лежала поперёк оврага. Тут же обмыли событие. Немного поболтав, довольный Алёшка, мелькая выгоревшей футболкой, отправился загонять овец, а Степан остался, с затаённой радостью рассматривая Шурин огород за оврагом, оказавшийся неожиданно близко. Саму её он в этот вечер не увидел, но не огорчился ‒ завтра будет день. Тогда она выйдет собирать на картошке жуков ‒ и смотри-любуйся на Симфонию, сколько хочешь. А чтобы не вызвать подозрение жены, решил завтра начать красить палисадник, и сразу же захотел подготовить краску и кисть. Кисть нашёл быстро, а банки с краской и олифой куда-то запропастились. Спросил у жены, а та почему-то вдруг недружелюбно фыркнула:
‒ Зачем они тебе, на ночь глядя?!
‒ Палисадник завтра красить буду.
‒ Сам же на лето в погреб убрал, чтобы не высохли. А чего это за палисадник решил взяться, если в прошлом году красили?
‒ Тебе всё объяснять надо. Не видишь, что ли, краска лупиться стала!
‒ Чего это ей лупиться вдруг?!
‒ А того это… Без олифы покрасили, сыну было лень в хозяйственный съездить.
‒ Ну, как хочешь… ‒ не стала спорить жена и, на радость Степана, отвязалась.
А ему только этого и надо.
Еле он дождался следующего дня, а с утра пораньше начал возиться перед домом. И, словно чуял, вскоре увидел Шуру. Она появилась в белой кофточке, в коротких каких-то штанишках ‒ приезжие девчата в таких щеголяют ‒ а в руках ведро для жуков. Увидев Степана, махнула ему, и от её внимания у него отчаянно, как в молодости, заколотилось сердце. «Ведь помнит, помнит же наши денёчки, ‒ радостно вздыхал Степан, ‒ да и как не помнить, когда, кажется, всё вчера было».
Степан красил штакетник, радостно насвистывал под нос и счастливо косился на Шуру. В те моменты, когда словно чувствуя взгляд, она тоже поглядывала на него, ‒ сердце у Степана прямо-таки заходилось.
Это был самый радостный выходной за последние годы.
Правда, примерно через полчаса к Шуре вышел средних лет мужчина, тоже стал собирать жуков. Его появление заставило Степана удивиться и задуматься. Думал Степан, думал и решил, что это сын её. Этим и успокоил себя, хотя, конечно, не до конца. Сомнение всё-таки сверлило. Он бы ещё долго переживал, но тут из дома показалась жена, уселась на лавочке и сына позвала:
‒ Иди, полюбуйся на отца нашего. Совсем сдурел на старости лет. Смотри, как старается!
Когда заспанный сын вышел из веранды и сел рядом с матерью, она, неизвестно к кому более обращаясь, насмешливо сказала:
‒ Симфония-то, говорят, уж замуж выскочила! За физика какого-то. Вон на огороде вместе жуков ловят. Другая на её месте посовестилась, а ей хоть бы что. Ведь ещё и года не прошло, как мужа-то схоронила. А физик-то на пятнадцать лет моложе этой кобылы. Так что зря отец вчера тонковетку спилил. От неё хоть какая-то, а польза была, а теперь смотри день-деньской на бесстыжую Симфонию, мозоль глаза.
Сын, кажется, ничего не понял, зато Степан сразу всё сообразил и от неожиданности будто язык проглотил, окончательно выдавая себя. Надо было что-нибудь сказать, перевести слова жены в шутку, но не хватило духа произнести в ответ хоть словечко. Он сделал вид, что пустая болтовня его не касается, а она легко поняла, чего стоит ему молчание, помня, как муж в молодости путался с Поспеловой. Голосом победителя она позвала обоих завтракать. Сын ушёл, а Степан отговорился, остался стоять на коленях перед чередой штакетника. Надо бы докрасить, но руки почему-то сделались чужими и совсем не хотели слушаться.
Спасибо за лайк
Источник
