«Давно я так не уставала!» — подумала Женя, собираясь домой. Приближалось 9 мая, скоро выступление, а роль ей не давалась, хоть тресни. Ну какая из нее медсестра на поле боя! Даже от выстрелов и взрывов, шумовых эффектов в спектакле, у нее начинали трястись руки, и это на репетиции. А что будет на сцене перед зрителями? Да она в обморок грохнется!
— Это все от того, что ты прекрасно вживаешься в роль, — сказал ей режиссер Эдуард Тихонович. – Все естественно, Женечка, все нормально.
Но она сама-то понимала, что нет, не нормально! Пародия какая-то на фронтовую медсестру. Она шла домой и размышляла, как же ей совладать с собой, чтобы не подвести товарищей и сыграть свою медсестру Тоню, как подобает.
«Смотрите фильмы про войну», — напутствовал их Эдуард Тихонович, и Женя перебирала в уме известные ей кинокартины, которые нужно бы пересмотреть. Как вдруг услышала у себя за спиной голос:
— Доченька, ты не поможешь мне? Тяжело очень, не донесу я.
Женя обернулась и увидела старушку лет за восемьдесят, которая несла пакеты из магазина. Один с трудом держала в руках, а второй поставила на землю.
Девушка подбежала к ней, взяла оба пакета в руки, они оказались совсем легкими, но для старенькой женщины были неподъемными.
— Зачем же вы сама-то носите, бабушка? Некому помочь?
— Некому. Сынок вот завтра с внуком приедут из своей Москвы, закупят мне все. А это им гостинца, чтобы было, что на стол поставить. Тортик, конфетки да колбаска. Пельменей килограмм, они любят больно. Ну и мандаринчики.
Жене стало жалко бабушку, а та показала рукой на другую сторону улицы:
— Вон мой дом, доченька. Через дорогу с тобой перейду.
Они перешли улицу и подошли к подъезду пятиэтажки.
— Я на втором этаже живу, донесу как-нибудь.
Но Женя открыла подъездную дверь без всяких домофонов, пропустила старушку вперед, а сама пошла следом.
— А может чайку зайдешь попьешь? – предложила она, и Женя неожиданно согласилась.
Старушка стала разгружать пакеты, достала торт, затем коробку конфет и сказала:
— Я, когда девчонкой была, отродясь таких лакомств не пробовала. Если кто карамелькой подушечкой угостит, так радости было! Не поверишь! А так больше сухарики да сахарок, когда перепадет. Вот и всё лакомство. Война! Вспомнить страшно.
Она налила Жене чаю в стакан с подстаканником, пододвинула сахарницу и вазочку с дешевыми печеньями. Хотела было коробку конфет открыть, но Женя возразила. Шоколад она не ест, а завтра гости приедут, им как раз к чаю. Старушка согласилась.
— Вы мне лучше про войну расскажите! Все, что помните, — с неподдельным интересом в голосе попросила Женя.
Женщина села за стол и сказала:
— Когда война-то началась, мне только тринадцать годков исполнилось, а брату Мишеньке восемнадцать. Его прямо со школьного выпускного и забрали.
Глаза у бабушки заслезились. Она тяжело вздохнула.
— Больно мне тогда было, он у нас один мужчина в доме, батя-то до войны помер. Мама плакала, и я вместе с ней. И все фронту помочь хотела. А он-то совсем недалеко от нас проходил.
— Да как же вы могли помочь-то? Девчушка совсем! – не удержалась Женя.
— А не скажи! От нас в километрах в пяти стали окопы рыть, солдатики молоденькие совсем. А я все и думала, что брат Мишенька там. Но маманя не пускала, держала дома взаперти. А как похолодало, так вся деревня что было теплого собрала: носки, рубашки исподние, варежки, шарфы. И мы с девчонками вызвались отнести.
У Жени холодок пробежал по спине. Отважилась бы она на такой подвиг?
— Вот и пошли мы с пожитками. Почти уже добежали, а тут вдруг все как загудит над головой, самолеты несутся, да низко так! А потом метрах в ста и взорвалось! Так громыхнуло, что мы упали, головы руками накрыли. А когда я голову подняла, увидела его, соколика, Мишеньку. Он из окопа выскочил и побежал вдогонку, обстреливая вражеский самолет. А тот развернулся уже и назад летит.
Старушка отпила чаю, а Женя слушала ее, затаив дыхание. А потом спросила, не ранило ли ее брата?
— Ранило, сильно ранило, дочка. Упал он весь в крови, я побежала к нему, а с другой стороны медсестричка лет восемнадцати. Мы с ней его до землянки дотащили, тяжелый такой! Пока она с бинтами да лекарствами возилась, я ему лицо-то и обтерла мокрой тряпицей. Смотрю, а это и не Мишенька вовсе. Похож просто издалека.
— И что, выжил он?
— Выжил, соколик. Я сама его выхаживала и медсестричке помогала у этих окопов. Скольких мы с ней тогда перетаскали, пока их всех в военный госпиталь не увезли. Немец отошел, а я домой вернулась. А как мама плакала тогда, когда меня живой увидала. На Мишеньку тогда уже похоронка пришла.
— А вы потом встречались с тем соколиком? – спросила Женя.
— А как же. Я после войны так и выучилась на медсестру и в больнице работала. Смотрю как-то, знакомое лицо! Узнала его сразу, только он меня не помнил, все больше без сознания был тогда, раненый-то. Я ему все и рассказала. И про ранение, и как смотрела за ним. А он только два слова: спасибо, дочка.
Старушка утерла глаза платочком и добавила:
— А через год мы поженились. Только он старше меня был на одиннадцать лет, но я любила его всем сердцем. А он меня.
— Умер давно? – робко спросила Женя.
— Давно, дочка. Вон портрет на стене висит.
На Женю смотрели добрые глаза в лучиках морщинок. Глаза человека, прошедшего ад. А рядом его верная подруга, которая под страхом смерти тащила его, спасая ему жизнь в возрасте тринадцати лет!
Откуда у нее были силы? Почему не было страха? Об этом она и спросила старушку на прощание. Но та лишь рукой махнула.
— Какой страх, дочка? Он потом пришел, когда я дома на печке плакала и представляла, как погиб мой братик. Каково ему было там, в пекле фашистском! А самой – нет не было страшно, только злоба на эту нечисть, да желание отомстить. Ну уж как могу. Они бьют наших солдатиков, а я спасаю. Вот так, моя хорошая.
Женя спускалась по лестнице в большом раздумье. Героизм этой маленькой женщины потряс ее до глубины души. На глаза наворачивались слезы.
Но зато теперь она точно знала, вернее чувствовала всем сердцем, как ей надо играть на сцене! Она будет играть ее, эту отважную девочку! Только вот же недотёпа! Даже имени не узнала.
Она вернулась назад и позвонила. Старушка открыла ей, подслеповато вглядываясь через дверной проем.
— Вы уж простите меня, бабушка. Я имени вашего не спросила.
— Евгения Тимофеевна я, а в детстве все Женькой звали, а тебя как кличут?
Так они и познакомились, две Евгении. Женя пригласила ее на спектакль, усадила на почетное место и играла свою роль так, что женщины плакали. А старушка не проронила ни слезинки, только после спектакля обняла Женю и сказала тихо: «Спасибо, дочка».
Спасибо за лайк
