Первые пациенты

Утро следующего дня свалилось на Светкину голову так же рано, как и предыдущее: солнечными лучами, запутавшимися в голубых подшторниках, заполошным криком петуха.

Новорожденные листочки черемухи уже распрямили свои зеленые лёгкие, и дышали свежим утренним ветерком, с радостным шелестом переговаривались с воробьями и настойчиво оглаживали стекло лёгкими касаниями, отчего по занавескам струилась веселая рябь. Чуть позже мычание коров за окном заглушилось шумом первой проехавшей автомашины. Ещё до звонка будильника Света выскочила из постели, умылась и выскочила на крылечко. Наблюдать каждый раз восход солнца и пробуждение дня было упоительно.

— Какая ж красотень! — шумно выдохнула Света, вспоминая унылые утренние подъемы в студенчестве. Ни одного такого городского утра, напоенного красками и звуками, она не помнила.

К началу рабочего дня на крылечке никого не было. Довольная фельдшер снова взялась за картотеку и составление прививочных списков.

По окну мелькнула тень от явно высокого человека и тут же раздался стук в дверь.

— Да, да, — входите, — обрадовано пригласила Света, которой не терпелось кого-то полечить.

В медпункт, старательно вытирая ноги, зашел мужчина лет тридцати, который слегка сутулился, скрывая гренадёрский рост.

— Присаживайтесь. Фамилия?

Мужчина, опустился на кушетку, оберегая при этом ногу.

— Семён Писаренко, из строительной бригады.

— Что случилось?

— Да вот, спрыгнул с крыши во время ремонта, да на доску с гвоздём. Думал — лёгонько, хватился, а крови уж полсапога.

— Ой! Снимайте сапог скорее!

— Да я уж помыл ногу-то в бочке, перевязал сам, как смог. А мужики пугают столбняком. Говорят, сыворотку какую-то надо вколоть. Вы уж поставьте, а то прикинется болячка. А нам телятник срочно надо перекрыть, покуда дождей нет.

Уложив долговязого строителя на кушетку, Света сняла домашнюю повязку, внимательно осмотрела рану на стопе, промыла перекисью, обработала и крепко перевязала. Набрав в шприц препарат, не оборачиваясь, попросила:

— Раздевайтесь. Сейчас укольчик поставим.

Усевшись, Сенька расстегнул рубашку, оголил плечо, но Света остановила:

— Давайте в ягодичную мышцу.

— Каво? От придумала… — покрасневший Сенька расстегнул ремень брюк. Но как только Света приблизилась со шприцом, неожиданно побледнев, мягко свалился на кушетку.

Обескураженная фельдшер от неожиданности ойкнула, бросила шприц на лоток, и стала торопливо искать нашатырь, который, как назло, куда-то запропастился. Успела ослабить ворот рубашки, и со смоченным нашатырём шариком приблизилась к Семёну. И именно в это время в двери медпункта влетела молодая рассерженная женщина, раскрасневшаяся от бега:

— Так я и знала! Бессовестная. Ещё и халат напялила! — заявила она. Запыхавшись, оттолкнула Свету от Семёна.

— Погодите, в чём дело? Не мешайте мне! — Света взялась за ремень брюк, приспустив их, ловко вогнала сыворотку в положенное место.

— Я покажу, не мешайте! Ты зачем мужика моего раздела? Ещё и штаны снимать! Он просто ногу, — крутила она толстым пальчиком у носа докторши, — ногу гвоздем поранил! До этого тут была одна! Ишь ты, шалава! Нашлась на нашу голову! — выпаливала она обидные фразы прямо в лицо Свете, тряся при этом взмокшими от пота кудряшками.

— Да я хотела поставить укол противостолбнячный, а он упал, — пыталась было прояснить ситуацию Света, от обиды раскрасневшаяся не хуже незваной гостьи.

— Знаю я ваш укол! Вишь, зачастил тут! — затрясла жена за плечо Семёна: — Вчера ремонтом интересовался, сегодня уж развалился здесь, — оттолкнула горячим бедром Свету в сторону окна.

— Погодите, дайте я приведу его в чувство! — буквально заорала Света, и бросилась с ваткой в руке к Семену. Тот, уловив нашатырь, открыл глаза, замотал головой, пытаясь понять, что произошло. Наваждение в виде ревущей жены не исчезало и он устало опустился на кушетку снова, поплотнее запахнув ресницы.

— Я тебе приведу. Я вас обоих приведу! — никак не успокаивалась ревнивица, подступая так близко, что были видны мелкие капельки пота под глазами.

Неизвестно, чем бы это всё окончилось, если бы в историю сражения не вмешались неожиданные силы с фланга. Подкрепление обозначило себя ещё более громкими воплями, появившись перед медпунктом на боевой сельской тачке для мусора. Упираясь калошами в землю, толкала перед собой тачку уже знакомая Светке баба Катя. Побуревшее от натуги лицо залилось потом, платок сбился на самую макушку и выглядел более пиратской повязкой, чем смиренным старушечьим платом. На тачке восседала ещё одна старушка, худенькая до невозможности, но с отёчным раскрасневшимся лицом, заплывшим правым глазом и несуразно большой нижней губой, тоже нездорово распухшей.

Бабка Катя, привёзшая её, рассерженно толкнула крикливую ревнивицу:

— Уйди, полоротая! Фершал тут для дела приставлен, а ты со своими поревнушками! Она, между прочим, с Колькой моим сухарит. Иди-иди, Лизавета, тут вишь, Людмилка наша того гляди глаза закатит…

Лизавета, так и не смирившись, бросилась прочь, размазывая слёзы по широким щекам: — Ну, приди только домой, кобель, приди.

Света, тоже в слезах от несправедливости бабского оговора, снова сунула нашатырь строителю. Сенька, придя в себя окончательно, растерянно оглянулся.

Рассердившаяся не на шутку баба Катя командовала:

— Иди, свою дурочку догоняй. Да не дай бог окошки вышшалкает докторше в доме. Я палномоченному скажу. Ей двадцать четыре часа дадут, штоб выехала с деремни!

Прихрамывая, Сенька понуро зашагал с крылечка в сторону калитки, вяло цыкнув на бросившуюся было за ним собачонку.

— А вы кого вы тут доставили и молчите? — встрепенувшись, Светланка схватилась, как за соломинку, за исполнение своих непосредственных задач, к которым, собственно, и приставлена была. Порывисто, совсем по-детски всхлипнула, задавливая в себе слёзы, и приступила с расспросами к отёчной старушонке на тачке:

— Что с вами?

— Дак разве тут успеешь слово вставить, — развела руками баба Катя. — А Людмилку-то и не расспрашивай. Молчит после больницы. Пошти уж третий год ни тык, ни мык, паларизованая она, кровоизлияние было.

Несчастная бабка Людмилка мыча, показывала то на лицо, то на небо. Света вопрошающе поглядела на сопровождающую.

— Вот ведь дурочка-то, Людмилка! — продолжала баба Катя, утерев пот с лица платком и заново покрепче повязав: — Дак задумала умирать. Не ходит ведь толком пошти три года. Внука на вышку загнала, штоб он оттуда старые вешши поскидал. Мол, помру, а манаток полный чердак.

Бабка Люда отчаянно жестикулируя, подтвердила всё жестами.

— И что дальше-то? — Света, никак не понимая причин, начала нервничать.

— Внук ей валенки старые кидает с вышки, а в одном — осинник видать был, — повышает голос баба Катя, будто разговаривает с полупарализованной Людмилкой, а не с умницей-докторшей: — Но и осы-то тучей с этого валенка да на Людмилку. Накусали её, не знай скоко раз. А та забыла про свою каталку, да удирать! Убежала к самой речке! Вот лицо и заплыло, а ноги оттуда не несут. Пришлось вот на тачке — хорошо, с краю деревни была у Петра. Как бы худо не сделалось, можа, какой укол ей?

— Что же вы молчите-то! Ей срочно укол ставить нужно! Ведь может и шок анафилактический развиться… Как себя чувствуете? Дышать не трудно? Не жарко? Сейчас мы ей укольчик. Везите её срочно к крылечку и на кушетку.

— Сама дойду, — буркнула вдруг «немая». Не обращая внимания на замолчавших людей, выкарабкалась из тачки, придержавшись за подол Катерины, и медленно заковыляла к крыльцу. Бабка Катерина, судя по разинутому рту и выражению глаз, тоже потеряла дар речи.

— Думала ж, помру, к чертям шабаччим, — шепелявит Людмилка. — А манаток, как у цыгана в кибитке… А тут эти чёртовы осы! Коляска завязла в воротах, но не помирать же от ос! Схватилась, да побежала. Забыла, што не ходячая… Бегу… Думаю: чо творю, чо творю? Я ж не ходячая! А они меня жучут! Дак и в шшаку, и в бровь, и лытки все посъели. Реву невголось, а она язва, даже за язык и то кусила!

— Дак ты приставлялась, чо ли? Што немая, да не ходячая, — подозрительно поинтересовалась баба Катя.

— Тьфу на тебя. Рази можно? Это, видать, осы меня вылечили, — прошамкала пострадавшая. После чего со всеми мерами предосторожности бережно была заведена в медпункт.

– Воо, а я как дурочка её с полкило́метра пёрла на тачке на этой! — сокрушённо выдохнула Катерина и, узрев подошедшую на шум Арину, во второй раз начала пересказывать историю про ос, утирая пот снятым платком.

Арина только руками взмахивала от удивления: болезненность бабки Людмилки была в деревне у всех на виду. Замолчавшая старуха сиднем посиживала дома и если уж изредка перемещалась по деревне, то только на специальной каталке, которую достали по большому знакомству в городе дети Людмилки. Обретение речи и движения несчастной сиделицей было сродни воскрешению Лазаря — о чём и перешёптывались удивлённые подружки, пока в медпункте шли процедуры.

Из открытой форточки периодически возносились хриплые стоны и выкрики болящей. Старухи примолкли, многозначительно переглянулись.

— В уборну! — выйдя на крыльцо, каркнула осипшим голосом бабка Людмилка.

—Каво? — Катерина всё еще не могла взять в толк, что Людмилка теперь практически здорова.

—Глухня! В уборну, говорю, хочу. Вези скорей!

— Нет, паря. Иди! Я тебя поддоржу и шагай сама, покуда ходули твои шавелются. У меня вся спина от тебя отнялась. Давай-давай, пошли. А ты, Арин, телегу Петру укати, покуль я эту притворшицу домой сопровожу.

Светлана, выйдя на крылечко, только головой качнула: все её пациенты довольно бодро семенили по улице и пустая тачка, которую волокла бабка Арина, радостно погромыхивала на ямках, поднимая пыль.

Пока на горизонте не было ни одного болезного, Светка позволила себе потянуться всем телом, с наслаждением вдыхая запахи летней зелени. Беленький халатик при этом так художественно обрисовал её изгибы, что глаза подошедшего от своего дома деда Сани сверкнули, как у кота под столом. Смолчал, только кашлянул сзади. Света обернулась:

— У вас-то все нормально, Сан Петрович? На что-то жалуетесь?

— На старуху, моя хорошая. По девкам не разрешат бегать, — хохотнул сосед. Кое-как оторвав взгляд от голых коленок Светланы, завёл разговор:

— Ты, милая моя, ухажера-то в городе не оставила?

— Ой, дядь Саня! Знакомая песня, — с облегчением рассмеялась фельдшерица. — Не оставила, нету, некогда! Стёпка точно лучше Кольки! Колька — балабол, а Степка — луччий шофёр и у его награды. И в газете про него пишут!

— Награда, милая моя, награде рознь. Смеёсся вот. Вон, наш парторг знаешь, как награду получил? — и, не сдержавшись, первый захохотал.

— Про награду парторга мне ещё никто не говорил. И за него тоже сватаете?

— Оборони Бох! Во-первых строках сообщаю, што он женат. Хотя, к слову, до вашего брата охотник. На всяк случай коленками вот так не сверькай, если придется с ним свидеться. К той нашей фершалице шипко неравнодушен был. Один раз моя старуха на его ведро воды после стирки вылила, будто не видела, что под забором постаивал, в гости хотел зайти.

— А про награду-то, дядь Сань? Интересно ж.

— Дело было к юбилею Великого Октября. Награды многим светили — урожай по осени хороший был. Погода тот год браво подфартила. А ему шипко уж охота было не знак «Победитель соцсоревнования», или «Ударник пятилетки», как всем, а орден «Знак Почёта». Да на ВДНХ съездить от колхоза на халяву. Вооо.

— И что? — Света даже привстала.

— Поехал он в область, к инструктору обкома, что по наградам гумаги составляла. Мёду набрал, зверинки, самогону — вечерок скоротать, она вдовая. Приежжат, а у ей канализацию прорвало в фатере. Приехал, как нарошно, к обеду. Ну, мужик в доме! Разве цаца городская будет руки пачкать? Вот и вожжался с говнищем до темна. Орден, правда, получил к семому ноября… Но! — дед назидательно поднял палец, — про это дело колхозники узнали, да и посмеиваются… Мол, от какого это ордена назьмом городским прёт…

— А как узнали-то?

— А у нас разве скроешь. Сам же и проболтался. Когда обратно ехал, хоть и постирался в городе, а несло за версту. Да Бог с ней, с наградой. У нас щас другая беда. Колхоз-то едва живой. Прям беда! Коров сокращают! Всё какой-то бартер. Запчастей ни на трактора, ни на машины. Зарплату как в ранешны времена, пшеницей дают. Худо дело, девка.

— Да слыхала, дядь Сань, не с луны прилетела. Вот почему так, а? Городу есть-то всегда надо? — Света присела с Петровичем на скамеечку у крылечка.

— Не знай, почему так. Будто там, вверху, и не подозревают, что пшеничку-то вырастить — солярка нужна. На солярку цены подняли. А за пшеничку нам — копейки. В ранешно время бы за такое такой спрос учинили, что сразу бы всё нашлось, а сейчас — попустительство одно. Тогда ведь разутые, раздетые, а план за пятилетку перевыполняли. А тут — всё есть, а колхоз рушится. Не пойму ничего!

— А в городе тоже несладко. Камвольный, говорят, едва дышит, и Машзавод лихорадит. Работы нету.

— Вот и говорю, порядку не стало. Машзавод-то ещё до войны поставили. А сейчас нате — доруководились! На носу девяностый год, а мы без войны всё теряем. У нас там полдеревни работает, — дед Саня замолчал, сердито растирая плечо.

— А мы тут с внуками. И те скоро убегут. Вот и присватываемся к тебе все: женится внук, значит — тут останется. Ты ж теперь коло нас, как привязанная. За городского замуж даже не думай — не отдадим! — окончательно расставив точки над политической ситуацией, дед подался к дому, углядев возвращающихся старух.

А Света, включив утюг, принялась наглаживать ещё не развешанные шторы, чему-то улыбаясь при этом.

Потом накипятила в ведре воды, постирала халатик и личные вещички, и только собралась нагреть воды ещё, как из розетки, куда было сунулась с вилкой кипятильника, полыхнул синий язычок. Вскрикнув, замахала рукой — показалось, что даже руку обожгло. Отставив руку в сторону, Света полюбовалась на отменный тремор: рука тряслась, как для пособия по Паркинсону.

И именно в это время мимо окошек торопливыми шагами прошёл домой Степан. Светлые вихры золотило солнышко, не особо торопившееся на ночёвку. А уши, подсвеченные вечерним заревом, смешно полыхали, как пионерский костёр. Не заметить его было просто невозможно:

— Степаан! Вас просто Бог послал! У меня в сейчас в розетке как щёлкнет! И дым из розетки! А я ведь в этом не разбираюсь, — торопливо окликнула его Света с крылечка.

— Делов-то! Я тут как раз мимо проходил. Вот, угощайся! — Стёпка щедро сыпанул в ладони, которые она едва успела подставить, барбариски. — Я щас, я мигом! — и скрылся в квартире.

— Кто ж тут так насоединял? Погоди, я сейчас еще под патроном лампочку гляну, что-то мне не нравится, как она мигает. Говорил же мне дед, чтоб доглядел, мол, всё на соплях уже!

Крутнувшись к дому, принёс стремяночку и заодно поменял что-то под потолком. Делать особо не спешил, или уж по натуре не быстрый, или же попросту не хотелось уходить из маленькой квартирки. Светка уже разорила полгорсти конфет.

Спустившись на пол, соседский мастер почесал затылок и решительно сказал:

— Надо все розетки проверить. Не дай Бог саданёт, к нам потом спрос — не сберегли доктора, — и, не ожидая возражений или согласия, прошёл в другую комнату.

Света, довольная, что проблема решилась как по заказу, двинулась следом, исподволь любуясь широкими плечами и ручищами Степана.

— Никто не обижает тебя?

— Неет. Наоборот, — улыбнулась она соседу.

— Что наоборот? — испугался Степан. — Пристаёт кто?

— Неееет. Уважительные все.

— А Колька? С пряниками не подкатывал?

— Нет. А почему с пряниками?

— Дак он у нас прянишная душа. Без них никуда. — Стёпка улыбнулся, вспомнив про давние Колькины причуды и пошел с ревизией электропроводки по всему периметру.

А Света, прихватив выстиранное, стремглав бросилась в ограду. Халату следовало до утра хорошенько просохнуть, а она и не подумала вывесить его на веревки на солнышко. Развешивая бельё, заметила макушку Николая. Присев на скамейку у ворот, он краешком глаза примечал движение в ограде. И, увидев Светлану, демонстративно отвернулся к речке и начал насвистывать мелодию из известного мультика — песенку из «Бременских музыкантов»

Колька был при полном параде: современная рубаха с белыми погончиками, которые так удачно подчеркнули цвет волос, и кепка из джинсы. Прослушав знаменитый «бременский» мотив, Света не удержалась и зааплодировала, а потом, привстав на чурку у забора, выглянула сверху на довольнющего Николая. Тот, увидев её, разулыбался ещё шире.

— А что, трубадуры в вашей деревне вот так запросто ходят и насвистывают серенады?

— Не, ну а чо? Потрубадурить нельзя? В кино ты не слишком бежишь, вот на серенаду только и выглянула.

Появившийся на крыльце Степан недовольно буркнул:

— Ты это, Трубадур, трубу не боишься потерять?

— А ты чего тут? Что-то я у завгара не видел путевку на рейс в медпункт.

— Помочь меня попросили! А ты вот чего припёрся?

— Стёпаа, ну зачем ты так? Человек просто так проходил, да ещё и песню спел, — похвалила Светка заметно сникшего Николая, — Николай, да ты просто артист!

— Намёки понял. Не дурак. «Стёёёпа», — ехидно передразнил он Светкины интонации. А потом размашисто зашагал в сторону реки.

— Ой, Степан! Ушёл он. И забыл на скамеечке, — бросилась к месту, откуда сорвался Николай и обнаружила там кулёк, из которого просыпались пряники. Стёпка машинально взял один и с удовольствием зажевал мятную мякоть.

— Хороший он, Колька-то. Правда! Друг мой закадычный! Жалко, ты одна к нам в деревню приехала, без подружки. А то бы мы её тоже быстро замуж отдали!

— Как у вас тут всё просто. «Тоже», — главное!

— А чего мудрить? В город махнуть большого ума не надо. А кому деревню оставить? Да и не люблю я город. Тут у нас вон какая красота. Это ты еще за речкой не была. Скоро саранки пойдут. Кукушкины башмачки. Эх, разве в городе такое увидишь!

Стёпкино лицо опять раскраснелось, — неловко вдруг стало, что цветочками восхищается, будто он уже сейчас показывал свои заречные красоты.

— Вот только комары донимают. Так это, потому что речка рядом. Сейчас стемнеет, лягухи концерт закатят. Слыхала хоть раз? Бери кофту, пойдём слушать.

Света шагнула в квартиру, а Стёпка, постояв на крылечке — следом, — забрать стремянку и закинуть домой.

Закутавшись в зеленую дымку, улетала с берегов весна в черемуховых облаках. А сюда, в деревню, к Макарихе спешило лето с душистым тополиным настоем, который можно пить большими глотками, с запахом прели и юной березовой листвы, с рыбаками на закатном берегу, мухами облепившими тарелку берега по краю, будто там мёд, с невидимыми жаворонками, поющими свои нескончаемые трели, и с лягушачьими разговорами. Заходились лягушки в любовном экстазе. И впрямь, оказывается, поют! — улыбалась Света, будто не замечая, как невзначай обнимает ее Стёпка.

Прятала она лицо в букетик с саранками, не замечая, что нос и подбородок уже вымазались в оранжевую пыльцу. А Стёпка, улыбаясь, думал, что в пыльце она похожа на апельсин, что редким подарочным чудом затёсывался зимой в бумажный пакетик новогодних колхозных подарков.

Спасибо за лайк

Источник

Понравилось? Поделись с друзьями:
WordPress: 8.65MB | MySQL:62 | 0,403sec